15.06.2011 в 18:18
Пишет Oriella:Про ромен Empire V
А еще я в эти выходные прочитала Empire V Пелевина.
...бла-бла-бла...
Еще роман понравился неожиданными аналогиями.
Очень заметно, что главный герой, по сюжету воспитывался на зарубежном кино.
Он то и дело вспоминает то "Чужих", то "Хищника против Чужого", то Квентина Тарантино, однако зацепило меня только одно его размышление — о том, как в России происходит смена власти.
Что-то в нем есть.
Хотя до того, как я прочла этот кусок романа, российские дворцовые перевороты никогда не связывались у меня с тварью, прячущейся в вентиляционной системе корабля "Ностромо".
О революциях в России и их связи с фильмом «Чужой» (цитата)
Зато я сразу понял, что означало известное тютчевское четверостишие "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить".
Как оказалось, поэт имел в виду почти то же самое, что создатели моей любимой кинотрилогии "Aliens".
В фильме эффективная форма жизни зарождалась внутри чужого организма и через некоторое время заявляла о себе оригинальным и неожиданным способом. В российской истории происходило то же самое, только этот процесс был не однократным, а циклично-рутинным, и каждый очередной монстр вызревал в животе у предыдущего. Современники это ощущали, но не всегда ясно понимали, что отражалось в сентенциях вроде: "сквозь рассыпающуюся имперскую рутину проступали огненные контуры нового мира", "с семидесятых годов двадцатого века Россия была беременна перестройкой", и тому подобное.
"Особенная стать" заключалась в непредсказуемой анатомии новорожденного. Если Европа была компанией одних и тех же персонажей, пытающихся приспособить свои дряхлеющие телеса к новым требованиям момента, Россия была вечно молодой — но эта молодость доставалась ценой полного отказа от идентичности, потому что каждый новый монстр разрывал прежнего в клочья при своем рождении (и, в полном соответствии с законами физики, сначала был меньшего размера - но быстро набирал вес). Это был альтернативный механизм эволюции - разрывно-скачкообразный, что было ясно вдумчивому наблюдателю еще в девятнадцатом веке. Никаких обнадеживающих знаков для нацеленного на личное выживание картезианского разума в этом, конечно, не было — поэтому поэт и говорил, что в Россию можно "только верить".